Скорость сокращения биоразнообразия сравнима с катастрофами прошлого. Что это принесёт человечеству?
Зоолог, популяризатор науки и писатель-натуралист Илья Гомыранов хорошо знает, как и почему исчезают виды и что стоит за хрупким равновесием биоразнообразия. Но в его устах даже самые тревожные факты звучат не как приговор, а как сложная, динамичная история жизни на планете.
Мы поговорили о том, почему исчезновение выхухоли не убьёт человечество, а гибель пчёл не конец света и где в череде плохих новостей искать точки опоры.
Илья Гомыранов
Зоолог, популяризатор науки, писатель-натуралист, ведёт каналы в Телеграме и «ВК».
Сотрудник Сколковского института науки и технологий. Лауреат премии Министерства образования и науки «За верность науке». Постоянный эксперт на российском радио и телевидении. Автор книг «Насекомые», «Лучший определитель насекомых России», «Пауки, скорпионы и многоножки России», «Животные в городе».
— Илья, мы часто слышим о катастрофическом сокращении биоразнообразия. Но природа ведь никогда не стоит на месте?
— Биоразнообразие — это не застывшая картина, а живой, подвижный процесс. Одни виды вымирают, другие появляются, это нормально. Проблема в темпе. Сейчас темпы вымирания ускоряются, и многие учёные склоняются к тому, что мы живём в эпоху шестого массового вымирания. Его главный двигатель — человек.
Из-за нашей с вами деятельности быстрее меняется климат, растёт уровень загрязнения, никуда не делось браконьерство. Целые экосистемы меняются или полностью исчезают с невиданной ранее скоростью.
Примеров изменений, вызванных действием человека, очень много. Один из них случился не так давно, на нашей с вами памяти. Во время подготовки к Олимпиаде в Сочи туда случайно завезли самшитовую огнёвку. Этот вредитель за несколько лет уничтожил почти все самшитовые леса на Кавказе.
Реликтовая экосистема, которая формировалась тысячелетиями, исчезла за мгновение. Мы утратили уникальное место, которое было достоянием нашей страны. Чтобы её восстановить, потребуются сотни лет, и, скорее всего, этого вообще не произойдёт.
Самшитовая огнёвка попала в Сочи в 2012 году с посадочным материалом для озеленения к Олимпийским играм, став примером катастрофической «экологической контрабанды».
Гусеницы огнёвки способны объесть вековой самшитовый лес за 2–3 недели. При этом местные птицы и насекомые-хищники избегают этих насекомых, потому что они ядовитые.
— Значит, знаменитая фраза Альберта Эйнштейна «Если исчезнут пчёлы, человечеству останется 4 года» — это преувеличение?
— Да, это сильное преувеличение и упрощение — речь обычно идёт о том, что пчёлы опыляют многие сельскохозяйственные растения, но сейчас это далеко не так. Люди, безусловно, пострадают, но не факт, что вымрут.
Цепочка будет длинной: сначала исчезнут растения, которые опыляют дикие пчёлы, затем животные, которые питаются этими растениями. И только в самом конце, когда этот снежный ком проблем накопит критическую массу, серьёзно пострадаем мы.
Но когда это случится, действовать будет уже поздно, поэтому пчёлы — это индикатор. По ним, как по канарейке в шахте, мы можем оценить здоровье всей экосистемы.
— Глобализация ускоряет изменение биоразнообразия? Ведь с кораблями и самолётами мы перевозим не только товары, но и «безбилетных пассажиров».
— И не только с кораблями и самолётами, иногда этот процесс происходит из-за конкретных людей. Инвазии — это огромная проблема. Один из самых ярких примеров — небольшой моллюск дрейссена. Родом он из реки Урал, а теперь захватывает водоёмы по всему миру, включая Великие озёра в США.
Моллюск дрейссена забивает моторы кораблей и трубы, а в водоёмах фильтрует воду и лишает пищи местные виды. Бороться с ним почти невозможно: если применять яды, погибнут все моллюски, а не только «пришелец».
Или камчатский краб, которого в середине XX века преднамеренно переселили, то есть интродуцировали, в Баренцево море. Его численность растёт, он выедает донные сообщества и сейчас уже активно расселяется в Белом море. Это промысловый вид, но его численность растёт слишком быстро. Мы научились переселять виды, но не всегда понимаем, как управлять последствиями.
Дрейссены образуют огромные колонии, плотным ковром покрывая подводные поверхности — камни, трубы, шлюзы и даже раковины других моллюсков, уничтожая их.
Камчатского краба выпустили в Баренцево море в 1960 году. С этого момента он осваивает новые территории, продвигаясь со скоростью до 50–100 км в год.
— Верно ли, что мы не уничтожаем жизнь, а создаём токсичную биосферу, где выживают не «сильнейшие», а устойчивые к ядам?
— Нет. Мы не создаём новую биосферу — это невозможно, да и отбор как процесс ничем не отличается от того, что описывал Дарвин. Просто мы сами стали очень важным фактором этого отбора.
Тараканы, устойчивые к яду, или рыбы, выживающие в грязной воде, — это и есть самые приспособленные особи в среде, которую мы создали. Их «сила» — в устойчивости к нашим ядам.
Эволюция не остановилась, и изменения, которые происходят, безусловно, меняют мир вокруг нас. Вопрос в том, будем ли мы сами чувствовать себя комфортно в этом новом мире, который «помогаем» строить.
Мы меняем среду так быстро, что у многих видов просто нет возможности адаптироваться. Однако рыбы, которые вырабатывают устойчивость к загрязнениям, или насекомые, невосприимчивые к пестицидам, — это ответ на наши действия. Они — самые приспособленные к той среде, что мы создаём.
— Вы много снимаете дикую природу. Ваши фотографии — это что-то вроде альбома «уходящей натуры»?
— Не совсем. Конечно, кадр белого медведя в Арктике может через 20 лет стать историческим документом. Но у меня есть и другие, более обнадёживающие снимки. Например, лошадей Пржевальского в дикой природе. Это история успеха: вид, который сохранили в зоопарках, теперь возвращается в дикую природу.
Каждый кадр уникален, потому что экосистемы постоянно меняются. Мы фиксируем момент, который может больше никогда не повториться.
— Если «эффект бабочки» реален, давайте смоделируем цепь событий. Допустим, в России окончательно вымирает русская выхухоль. Какими будут первые, вторые, третьи «кадры» этой экологической катастрофы? Что мы, люди, почувствуем на себе?
— Честно? Ничего. Мы с вами ровным счётом ничего не почувствуем. Выхухоль — вид с крошечной численностью, живущий в удалённых пойменных угодьях. Это хищник, который питается насекомыми и моллюсками. Его исчезновение пройдёт незаметно для большинства. Мы просто прочитаем грустную новость и посетуем.
Но в этом и кроется главная проблема охраны природы. Мы замечаем только исчезновение крупных, «харизматичных» животных: тигров, леопардов, панд. А они всего лишь верхушка айсберга.
Вот парадокс: если исчезнет амурский тигр, мы тоже не ощутим этого напрямую. Да, может вырасти численность кабанов, нарушится баланс... но главное — это сигнал. Гибель тигра означает, что вся экосистема Дальнего Востока — тайга, которую он населяет, — уже необратимо повреждена.
Именно поэтому так важно сохранять «знаковые» виды. Спасая тигра, мы по умолчанию сохраняем огромные территории его обитания. Спасая выхухоль в Воронежской области, мы сохраняем целую сеть пойменных озёр, лугов и лесов — то есть природу средней полосы России в её полноте.
Так что «эффект бабочки» здесь работает иначе: потеря маленького звена говорит нам, что вся цепь скоро может разорваться. А вот когда она разорвётся, мы и почувствуем необратимые последствия.
Выхухоль — ровесник мамонтов. Этот реликтовый вид существует почти в неизменном виде около 30–40 миллионов лет, пережив множество ледниковых периодов. Вы видите самое известное в мире фото выхухолей, его сделал Николай Шпиленок в заповеднике «Брянский лес».
Амурский тигр — самая крупная и единственная кошка, приспособившаяся к жизни в снегах. Вес самца может достигать 250–300 кг, а длина тела — более 3 метров.
— Но может ли каждый из нас помочь, например, развешивая кормушки и сортируя мусор? Ведь это же капля в море на фоне промышленных выбросов и вырубки лесов?
— Конечно, отчасти это создаёт иллюзию. Сортировка мусора в отдельной квартире не спасёт планету, но она может поменять мышление. Это первый шаг, который может привести к чему-то большему.
Когда вы уговариваете соседей не убирать листву во дворе, чтобы сохранить насекомых, — это уже микроэкологическая акция. А когда тысячи людей загружают фото животных в специальные приложения, это даёт учёным бесценные данные о распространении видов.
Спасти природу в одиночку нельзя. Нужна системная работа на уровне государства и стран. Но начинается она с этих малых дел — они формируют критическую массу людей, которым не всё равно.
— Самый сложный вопрос. Вы, как учёный, видите пугающие данные. Как популяризатор — должны вселять надежду. Где вы сами берёте силы?
— Я не считаю, что должен всех обнадёживать, иногда «страшные» истории работают лучше. Я скорее фаталист. Мы сильно изменим планету, и многие экосистемы, которые мы знаем, исчезнут. Возможно, не в нашем поколении, но это случится.
Но это не конец истории. 65 миллионов лет назад вымерли динозавры — для них это была катастрофа. Но освободившееся пространство заняли другие виды, в том числе и наши далёкие предки. Жизнь найдёт выход.
Вопрос в том, найдётся ли в этом новом мире место для нас. И именно это осознание — лучший мотиватор что-то делать прямо сейчас. Не чтобы «спасти планету» — она спасения не просит. А чтобы сохранить возможность комфортно жить самим.
